Осенью сорок третьего года в Переделкине было совсем пусто. Так я и жила, то есть ждала маму. Однажды нечаянно съела «завтрашнюю» котлету. Но в школу ходила исправно. Я училась во втором. В коридоре на голубом щите висел плакат – карикатура на Гитлера «Не так страшен черт, как его малюют». Гитлер на нём был так омерзителен и ничтожен, что было непонятно, почему разгорелся весь этот сыр-бор с войной. Взять бы, да и прикончить сразу гада! (Тарковская М.А. Осколки зеркала. – М., 2006)

Папа развязал вещевой мешок и стал выкладывать из него гостинцы, приговаривая: «Это свиная тушёнка, она приехала из Америки, а это солдатские сухари, мы их каждый день едим в армии». Для нас всё это было невиданной роскошью, как раз в это время мама изобрела новое блюдо – желудёвые лепёшки на рыбьем жире. (Тарковская М.А. Осколки зеркала. – М., 2006)

У бабушки с мирного времени осталась горчица. С ней казался вкусным даже студень из столярного клея, который тогда все в Ленинграде варили. Еще у нас оставалась сода, мы бросали ее в кипяток, и получалась шипучка.

В школу я пошла в январе 1943 года, когда мне было уже восемь лет. Мы сидели в классе прямо в пальто, в шапках и варежках. Тетрадей не было, и мы учились писать на обороте старых бланков и на полях газет, которые выходили в блокаду регулярно. Как только звучала сирена, предупреждавшая об артобстреле, нас спускали в огромный подвал под зданием школы.(Фрейндлих А. Интервью телеканалу «Культура»)

Однажды наш драмкружок попросили выступить в госпитале, предупредив, чтобы мы ничему не удивлялись.

Мы вошли в палату. На кровати лежал человек, весь забинтованный. От бинтов оставалось свободным только лицо, скованное маской смерти. Он молча смотрел на нас, а мы читали ему, пели, плясали. Реакции не было никакой. Закончили. Попрощались и ушли. В коридоре нас догнал врач и взволнованно поблагодарил:

– Спасибо, спасибо вам… Это очень известный лётчик. Он совершил подвиг, но немцы сбили его самолёт. В госпитале ему сделали несколько операций. Теперь у него нет ни рук, ни ног. Он в состоянии транса, из которого мы никак его не можем вывести. Я знаю, что у него есть дети… И вот решил вас попросить… После вашего выступления я подошёл к нему и увидел у него на глазах слёзы. (Коршунов В. Пережитое. – М., 2008. – С. 18-19.)

Во время войны … я года полтора жил в интернате в Ленинске-Кузнецком, в Сибири. Вот там я на полном серьезе мечтал убежать на фронт - в "сыны полка". Мы с друзьями даже добрались до вокзала, присмотрели себе эшелон, направлявшийся в западном направлении, и тут... нас поймали.

Однажды, случилось это зимой, мама нашла на улице карточки. Целую пачку: иждивенческие, рабочие, детские. Это произошло третьего числа, то есть в самом начале месяца. Эта потеря обрекала семью на голод. Карточки были гораздо ценнее денег. Купить на рынке буханку хлеба было невозможно из-за запредельной цены. (…) Через адресный стол мама узнала, где живут эти люди, и мы отправились к ним. (…) В кромешной темени мы долго искали нужный дом, пробирались через сугробы. Наконец зашли в тёмный подъезд, нащупывая ногами ступеньки. (…) Наконец открылась дверь. Как сейчас помню – светлый проём, а в нём фигура старика, высокого, седого, костлявого человека. В квартире стоял невообразимый гвалт, раздавались истерические крики, плакали дети…. Семья была большая они не представляли, как жить дальше. (…) А потом они начали плакать уже от счастья… (Кваша И. Точка возврата. – М., 2007. – С. 19 – 21)

Отец Муслима не вернулся с войны. Но успел написать письмо, которое просил прочесть сыну в день его совершеннолетия.

«Сегодня день рождения моего сына. Что же ему пожелать? Конечно, многих, многих лет счастливой, радостной жизни, но пусть его жизнь будет заполнена полезным трудом для человечества, как была заполнена жизнь того, чье имя он носит. Пусть он научится пламенно любить все хорошее, но пусть имеет всей душой ненавидеть тех, кто станет на дороге нашего счастья. Пусть он с ранних лет познает историю этой кровопролитной войны, которую затеяли варвары-немцы. Пусть он высоко чтит память тех, кто доблестно дрался за независимость вот таких крохотных, как он, детей, за счастье всего народа и отдал свою жизнь, без сожаления – за них. Пусть одно слово «фашизм» вызывает в нем ненависть, презрение. Ну, и пусть знает, что его отец любит его и будет любить до последнего вздоха, и если ему придется умирать, то умрет он с его именем на устах. Вот и все, что я хотел ему пожелать. С приветом, ваш Магомет» (Магомаев М. Живут во мне воспоминания. – М., 2008. – С.15)

Пришли немцы. Нашей семье было особенно трудно: мама – член партии, отец – инвалид войны, на костылях. Каждый раз надо было прятать его. Становилось опасно: полиция составила списки, чтобы расстреливать всех коммунистов.

Стали мы прятаться в летнем стане, в хатке, не приспособленной для зимовки. А зимы на Кубани лютые… Спичек не было, и мы варили трут – вату с подсолнечной золой…

Забрел к нам как-то румын с отмороженным ухом – оно уже было как мясо, капающее кровью. Мама оказала румыну помощь, посадила есть… (Мордюкова Н. Не плачь, казачка! – М., 1997. – С.47-48)